Бессильные мира сего

Автор: Борис Натанович Стругацкий
Год первого издания: 2003
Язык: русский

Первое, что неизбежно бросается в глаза, – язык. Вопиющая демонстрация не только отсутствия стиля, но и понимания, что у крутых писателей такая штука есть, и, следовательно, самому мэтру тоже полагается её иметь в наличии. После уже нельзя перепутать, кто из братьев был лингвистом, а кто не слишком успешным астрономом.

Старые питерские диалектизмы наподобие рукомойника или парадных употребляют в речи все: от утончённого эницклопедиста до понаехавших искателей приключений и бандитов на стрелках. Вдобавок бросаются литературными цитатами практически все сколько-нибудь важные для повествования персоны, включая совсем нетолерантным языком описанного юношу с синдромом Дауна. Заурядное слово обычный неизменно приобретает излишнюю приставку свое-, руками помавают, а не размахивают; инъекции же делаются шприцом, а не шприцем. Текст пестрит редкими словами, часто также в устаревших к моменту выхода формах: аггел, драбант, такыр, джезва, гагат, гармидер, ишиасный, – мне не так часто приходится лезть в словарь при прочтении художественных произведений на неродных языках. И тут же после подобных изысков Борис Стругацкий роняет стиль чем-то вроде «закаканца» или «таковских».

Аналогично неуклюже обошёлся он и с обсценной лексикой. Сначала персонаж замечает, что его собеседник, несмотря на неинтеллигентный вид, изъясняется без мата, и до конца абзаца писатель этот самый мат воспроизводит, в стыдливой форме, с пропущенной буквой, как ламер на форумах первой половины 2000-х с дарёного компьютера. А до конца страницы из уст ещё менее интеллигентного свидетеля разговора в худших привычках Евгения Петросяна мат заменяется нелепой подстановкой – очумело-сибанутый.

Ничуть не лучше литературная техника. Первую половину вообще не покидает ощущение, что в копии книги что-то испорчено. То ли порядок глав перепутан, то ли выдраны страницы… Не складывается набор предложений в цельную структуру, и лишь во второй архитектор этой словесной конструкции, как бы спохватившись, начинает наспех стягивать сюжет грубой ниткой.

Автор постоянно набрасывает кучу имён, перемежает их прозвищами в реальности невозможными. При местами нарочитой экзотизации в подборе не чувствуется труда ни один из этих псевдонимов сделать по-настоящему запоминающимся. Плюс неуклюжее советское, как бы дружеское панибратство, которое сейчас вызывает только ассоциацию с баяном старого башорга: “А меня Вовой называют только педерасты”. И Вадима с Василием или Валерием перепутать немудрено, тем более что имена не связываются с описаниями внешности хотя бы. И даже чуждый, должный по замыслу стоять особняком Стэн с таким же успехом мог быть Тайлером или Бренданом. Но этого было мало: Димкой из какого-то неразгаданного мной побудительного мотива называют не Дмитрия, а того самого Вадима. Причём это никак в тексте не обыграно, чтобы быть кличкой (второй к тому же), и повторяется подмена недостаточно часто, чтобы быть очевидной. Есть подозрение, что имя было изменено в процессе написания и просто пропущено при вычитке. Или же это какая-то не понятая мной внутренняя шутка-маркер шестидесятнической тусовки, обречённая устареть вместе с уходом самой этой субкультуры.

Мою претензию можно было бы счесть капризом, если бы изрядная часть книги не являла собой одну большую пародию на загадку о зебре. Как зовут человека по прозвищу Аятолла, если сыщик пьёт джин, еврей занимается политикой, а владелец черепахи живёт в старинном доме с высокими потолками?

Да и вообще гражданин Витицкий увлекается накручиванием интриги, без меры приправляя свою литературную стряпню спецслужбами, ориенталистской околорелигиозной мистикой, персонажами античной мифологии. Даже про излюбленную самоцитату, инопланетян-прогрессоров, не забыл. И буквально ничего не находит к финалу разрешения. Как обрывки телеграмм и писем, коллекционируемые одним из действующих лиц, они не ведут никуда, оставляя больше вопросов, чем предлагая ответов.

Лирические отступления, высыпающие ещё порцию имён и прозвищ, вызывают в памяти монологи моего деда, где после трёх-четырёх рюмок смешивались в неожиданных пропорциях реальность и байки со службы, современность и 1970-е, разнообразные родственники и легендарно-мифические фигуры уровня Мир Джафара Багирова, который представал чекистом и приобретал черты сходства с Лаврентием Берией, хотя во время сколько-нибудь осознанной жизни моего предка был уже только первым республиканским секретарём партии. Здесь тоже будут и совсем фантастическая лаборатория, как в крипипасте про русский эксперимент со сном, и узнаваемые образы вполне реально существовавших деятелей питерской общественно-политической жизни вроде Анатолия Собчака или Бориса Вишневского, и вышедшие из несмешных анекдотов новые русские с прикрытием бандюков-пехотинцев, и апокрифическое изложение подлинных забав номенклатурных сынков.

Рано постаревший человек не стесняясь демонстрирует с неуклюжестью ребусника Синицкого  “мониторы компьютерных приставок”, наивную веру в какие-то выборы, сквозняк в заставленной стеллажами кладовке, с неуклюжестью школьника-отличника – воткнутые англицизмы и строки внежанровых песенок. Выдают также представления об объёмах крутившейся вокруг антагонистов ликвидной наличности в сторону её приуменьшения (в уже вполне чудесную эпоху от схемы с авизо до истории с коробками из-под копировальной техники, залоговых аукционов, “консолидации активов” в терминологии Константина Сонина). Корректуре роман, если и подвергался, то чересчур застенчивой. Я даже заметил пару явно пропущенных запятых и одну орфографическую ошибку.

Субъективное восприятие портит неизжитая потребность в верховенстве лидера, пусть даже ошибающегося, но единственного способного вынести финальный вердикт. Даже у попсового конъюнктурщика Сергея Лукьяненко в “Дозорах” его фантазия на тему незримой холодной войны  предполагает не только два одноранговых полюса силы, но и скрытые серой пеленой вершины между ними, а также диких одиночек, выбравших отказ от игры. А здесь единственный сэнсэй, который любя жестит, чтобы, дескать, победить в человеке обезьяну. И совесть этого пожилого мальчиша-хороша, как водится, неспокойна о методах, которыми хочет достичь благо человечества, но со скрипом приносит в жертву других, будучи неспособен пожертвовать ценным для себя.

И тоскует он по человеку воспитанному, не счастливому, не гармоничному, не бесстрашно плывущему в море живого бытийного хаоса. Нет, хочет он человека воспитанного, удобного. Хочет точно видеть заранее предопределённое и, конечно же, не бессмысленное будущее. Отчасти это можно принять в качестве демонстрации, почему совок калечит навсегда, и даже плохо вписавшаяся в него интеллигенция не может с помощью эго победить в себе согласие с чьей-то над собой властью. Вот уж кто был бессилен… И не зря в получившемся калейдоскопе персонажей отсутствует в повествовании женская перспектива. Не зря центральный герой боится инь, соглашаясь не знать, что происходит за тёмной завесой на другой стороне. Согласен по-восьмомартовски умиляться (хотя чаще по-стариковски ханжески уничижает «сосуды для сброса излишков жизнедеятельности наслаждающегося организма»), с опаской почитать, даже восхищаться женщиной, но не понять. И без отхода от патриархального мышления пространство выбора сокращается до способов навязать миру своё представление о том, каким ему лучше быть.

Сюжетных откровений я тоже не обнаружил. Здесь и единоборство бобра с ослом, подаваемое под видом философской проблемы. И клише “мы такие разные, но всё-таки мы вместе”. Команда супергероев с утрированными способностями необъяснимой природы глубоко вторична идейно и при локализации приобретает запах лестничных пролётов – “В сей парадной соседи давно не живут, но порою приходят мочиться”. Кстати, с туалетной темой тоже не всё благополучно… Я даже не поленился посчитать: какашки и какать встречаются в тексте в разных формах восемь раз. К ним в довесок тут и там «императивные позывы» и «необходимо сходить». Наболело? Потраченное на описание собственного хобби время тоже использовано скорее для личного удовольствия писателя, чем ради произведения эффекта на читателя.

В активе остаётся пара метких наблюдений о трансформирующем воздействии чрезвычайной власти, унизительности старости и болезни (учитывая подмеченное выше, явно не без личного опыта). Основная же проблема, удовлетворение достаточным, левитация над толпой без полётов в стратосферу, при всей на беглый взгляд занимательности за пределами парадигмы коммунистического прогрессорства не кажется чересчур существенной. Куда больше меня заинтересовало вплетение личных драм, трагедий и приключений в ткань мировой истории. Кстати, и образ коллекционера этих обрывков чужих жизней вышел самым живым из всех персонажей. Ядозуб – тот, в кого меньше всего хочется верить, но чьё существование в наименьшей степени противоречило бы материальной действительности, как она есть. Однако эта ветвь так и не зацвела.

Несмотря на получившийся поток критики, сумма не так уж плоха, скорее она  разочаровывающая. Эта поздняя работа способна увлечь неискушённого околополитическими интригами читателя, который к тому же может потреблять культурный продукт не отвлекаясь в процессе на словари и поисковики.

Оценка: 5